Алексей Притуляк - В двух шагах от солнца [Сборник]
А Иван, пока лежал на полу, пристегнутый к трубе, корчась и охая под пинками кирзовых берцов, всё думал о Соне. И потом, пока ментёныши курили, стряхивая не него пепел, он думал о девочке и о цветах, которые должен ей купить.
А потом один из шпанцов взялся за его аккордеон. Иван дёрнулся, но наручники не позволили ему даже встать дальше, чем на колени. Так он и стоял, замерев, не дыша, глядя как ментёныш тычет по кнопкам и клавишам, раздвигая меха, заставляя инструмент издавать никчёмный набор звуков. Второй комментировал матерно упражнения первого и хихикал мерзопакостно. Старик, вместе с которым Ивана забрали, тоже был бит, хотя и менее жестоко. Теперь он лежал в углу как куча ветоши и постанывал тихо и редко.
Потом два эти шибздика принялись обсуждать, сколько может стоить аккордеон, если толкнуть его на барахолке. Иван холодел и подрагивал при одной мысли о том, что менты действительно могут оставить его без инструмента.
Наконец, договорившись о чём‑то, они отстегнули его от трубы и велели:
— Вали отсюда, чмо.
— Аккордеон, — промычал Иван разбитыми губами.
— Чё? — сплюнул первый шибздик, который был злее, который первым ударил Ивана ещё при участковом. — Ты чё, чмырь, о***вший, совсем нюх потерял, что ли?
— Инструмент отдайте, — набычился Иван. — И старика отпустите, на кой он вам.
Он поймал летящий к его лицу кулачок легко и непринужденно, успев мысленно похвалить себя за сохранившиеся навыки. Остановив ментовскую ручонку блоком левой, правой Иван несильно, но быстро и резко, врубился в эту злобную перекошенную мордашку, в эти вытянутые трубочкой губы, в эти суженные мерзкие скользко — серые глазёнки, в этот пупырышек — нос. Голова мента дёрнулась и полетела к стене, увлекая за собой враз утратившее координацию движений тело. Второй, кажется, и сообразить ничего не успел, так неожиданна, невозможна и непредсказуема для этих уродцев была Иванова выходка. А когда сообразил, потащил из колечка на поясе резиновую палку.
Вот же дурень‑то! Сразу видно, что щегол неопытный, неучёный — просто мясо для настоящего ухаря. Для того только и нужны такие, чтобы забулдыг по лавкам собирать да бомжей гонять, а на что серьёзное эта шпана совершенно не годится, поскольку любой, самый задохлый, того же Архидьякона, ухарь уроет обоих этих пацанов в секунду.
Ментёныш свою палку и до середины дотащить не успел — Иван основанием ладони, не торопясь, хорошо прицелясь, ладно засадил ему по скуле. Щегол брыкнулся на пол и затих рядом со стариком, который безучастно глядел на всё происходящее. "Помрет старик скоро…" — успел подумать Иван, прежде чем всадить ногой по морде поднимавшемуся с пола первому. Тот захрюкал, захрипел, повалился и, скуля от боли, стал уползать под стол, собираясь, наверное, отлежаться там от Иванова гнева. Но Ивана ещё не отпустило. Он шагнул к ментёнышу и несколько раз отдуши пнул его, особо не разбирая куда. Потом быстро нацепил на себя аккордеон, поднял старика в охапку и вывалился с ним из опорника.
Он оставил деда в одном из дальних тихих дворов на Транспортной. Он бы утащил его обратно до церкви, но несподручно было — старик совсем ослабел, обмяк и почти не передвигал ног. Оставил его Иван на скамейке в твёрдой уверенности, что больше никогда живым не увидит.
Очень беспокойно было Ивану, пока он окольными дворами, через Бекетовскую и Кирова, пробирался к трамвайному кольцу. Беспокойно от того, что вступил он в конфликт с властью в лице двух этих п****нышей, что преступил он некую грань, за которой кончается его более или менее спокойная жизнь и начинается новая — неизведанная, неспокойная, нервная и, наверное, короткая, которая теперь и гроша ломаного не стоит. Не забудут два эти выродка Ивана никогда, а участковый при желании всегда сможет его найти в этом городе. А значит, одна теперь дорога у Ивана — прочь из этого города, в поля, "в деревню, в глушь, в Саратов"…
Но не мог же он, в самом деле, уйти и оставить им инструмент. Кто он, что он без своего аккордеона? Да ничто — тьфу…
На углу Комсомольской он кое‑как умылся в луже почище, доковылял до цветочного ларька и долго стоял, безнадёжно вглядываясь в ценник возле пышных белых цветов. По шестьдесят рубликов штучка стоили хризантемы. Сто восемьдесят рублей — это ж целое состояние, это только весной — летом можно наиграть столько часа за три — четыре, да и то если погода хорошая, да и то если повезёт очень, да и то возле рынка или на привокзальной площади. А сейчас где их взять? Всё, что было с утра у Ивана — это два потрепанных червонца в брючном кармане, да и те остались в опорнике, у ментов.
Несколько минут Иван рассматривал ещё и киоскёршу — бледную худую барышню, — пытаясь по лицу угадать, можно ли у неё выпросить хоть один цветочек в долг. Но нет, судя по всему, дамочка была не склонна к благотворительности, несмотря на всю свою хрупкость и томную бледность.
В тоске он дошёл до Космонавтов и там завернул в пивнушку. Он и сам для себя не мог бы объяснить, зачем он ступил в это совершенно чуждое безденежному человеку место. Может быть, просто замёрз, и подсознание заставило его найти тёплое место. А может быть, сам господь Бог снизошёл с небес, чтобы принять посильное участие в Ивановой судьбе.
Пивнушка, несмотря на послеобеденное время, была пуста. Только за одним столиком, у самой стойки, у окна, одиноко стоял какой‑то мужик перед двумя кружками, одна из которых была уже опустошена, а вторая едва почата. Когда Иван вошёл в провонявшую кислятиной забегаловку, мужик сразу махнул ему рукой с зажатой меж пальцев сигаретой — так махнул, словно его только и ждал, словно они заранее условились о встрече в этом злачном месте.
Иван недоуменно пожал плечами, собираясь присесть на низкий подоконник, отдохнуть да погреться, но мужик не унимался. Он снова призывно махнул рукой и позвал:
— Эй, земеля, давай сюда.
— Да я так, — смущённо отозвался Иван, едва справляясь с распухшими губами и прикрывая ладонью явно раздувшуюся щёку.
— Давай, давай, — настаивал незнакомец. — Ходи на моя сторона.
Иван нехотя поднялся и приблизился к мужику. Тот, вглядываясь в Иваново лицо, присвистнул и покачал головой.
— На шпану нарвался, что ли? — спросил он.
Иван только кивнул неопределённо. Ну не рассказывать же первому встречному, что он уложил в опорнике двух ментов.
— Да, братан, нынешняя шпана — это ого — го… Зверьки, — посочувствовал мужик.
Он помаячил рукой в сторону стойки и минут через пять, пока Иван курил предложенную им сигарету, матёрая буфетчица принесла и поставила на стол две кружки пенного напитка.
— Угощайся, старик, — кивнул мужик на кружки. — И рассказывай.
— Что рассказывать? — вопросил Иван.
— Ну, вообще, — пожал тот плечами. — Как до жизни такой докатился.
— До какой "такой"? — насупился Иван. — Нормальная у меня жизнь.
— Да я ж не говорю, что она у тебя ненормальная, — примирительно улыбнулся Иванов угощатель.
Был он уже в возрасте, за сорок ему точно было. Нетороплив и, кажется, обстоятелен. Не алкаш на вид, не бомжеват нисколько, одет не с иголочки, конечно, но вполне себе прилично — в солидном чёрном плаще с белым кашне. И курил не какую‑нибудь там "Приму", а нормальную "Яву". И смотрел на Ивана без излишнего любопытства, без настороженности и без особой приязни, которая, в силу своей необъяснимости, выглядела бы подозрительно.
— Нормально докатился, — ответил Иван, отхлёбывая пива. — Медленно, но верно.
— Угу, — кивнул собеседник. — Это понятно, что медленно. Иначе бы вид другой был.
— Какой? — поинтересовался Иван.
— Затравленный, — пояснил мужик. — А ты в себе уверен. Значит, пообвык уже, пообтёрся; значит, без неожиданностей всё случилось… Меня Николаем зовут.
Иван назвался. Не хотелось, но вежливость обязывала. Не врать же и не отмалчиваться перед человеком, чьё пиво ты сейчас пьёшь.
— Играешь? — спросил мужик, кивая на аккордеон у Ивана за спиной.
— Нет, просто так, поносить взял, — ответил Иван нарочито грубовато, как разговаривал всегда, когда предчувствовал дилетантские рассуждения о музыке или просьбы "сбацать что‑нибудь".
— А Брукнера можешь? — спросил собеседник, не обращая внимания на Иванову грубость.
Иван дёрнулся недоуменно, посмотрел удивленно мужику в глаза, покачал головой.
— Я заплачу, — спохватился тот.
— Да не, — помотал головой Иван. — Не в этом дело. Не умею я Брукнера.
— Жаль, — задумался Николай, прихлебывая пиво.
— Люблю Брукнера, — добавил он через несколько минут молчаливого пития, сопровождаемого лишь Ивановым сопением из покорёженного и забитого спёкшейся кровью носа. — Жена у меня очень его любила и меня приучила… Может и не саму музыку его люблю, а… Память о ней люблю, может…
